Язычник [litres] - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

Пасха и День рыбака – давно стали всеобщим мерилом веселья, независимо от национальности и вероисповедания. Все же остальное стерлось, обесцветилось в одну тяжкую, муторную пьянку. Но будто так, бестолково и шумно, и должен был рождаться новый народ: со своими импровизированными обычаями, с чудным и чудовищным диалектом-бурмешлаком, с нелепым образом мыслей и своей особенной бесшабашной любовью к людям, земле и океану.

Бессонов заметил, что, когда в далекой большой стране-родине народы стали тыкать друг в друга пальцем, а по южным окраинам разгорелись маленькие злые войны, никто из островитян и не пытался вникнуть в страсти, обуревавшие материнскими народами. Даже военные ни на день не прервались от пьянства и разврата, в которых пребывали с момента расквартирования на острове.

Военные же были еще более своеобразным мелким племенем среди нового курильского народца. Мотострелковую часть дислоцировали на Южных Курилах в конце семидесятых годов. Военные построили на Кунашире два городка, дома в которых, к удивлению всех гражданских, обитавших в разнокалиберных деревянных и блочных халабудах, были настоящими материковскими хрущевками из железобетонных панелей, но не пяти-, а трехэтажными, с оглядкой на частые землетрясения. По всему побережью были возведены укрепрайоны, нарыты окопы и выстроены артиллерийские доты, над которыми торчали танковые башни с пушками. Время от времени стекла в домах островитян звенели от канонады: из орудий обстреливались мишени на первозданных склонах вулканов и в океане. Все живое крушилось во имя безопасности ядерной страны, на сопках гибли дикие виноградники и заросли лимонника, в океане снаряды накрывали банки с гребешком, креветкой и крабом.

После учебных стрельб выпившие офицеры в бане ругались на солдат-наводчиков, так и не поразивших ни одной удаленной мишени. Отпарив с веничком пороховую гарь, холостые и отбившиеся от жен офицеры отправлялись в клуб и пытались склонить к сожительству немногочисленных местных «невест», остальные возвращались в гарнизон, чтобы в дружной компании добить бутылочку-другую. Когда же на гарнизон накатывалась влажная теплая ночь, начинался легкий перестук, крались тени и что-то шуршало: в окно, через балкон тени проникали к женам тех однополчан, которым в эту ночь выпало несчастье дежурить. Гарнизонная тоска на диком острове разбавлялась вздохами любви. И однажды сам подполковник-афганец сломал ногу, выпрыгнув от жены прапорщика с третьего этажа. Было и такое, что легкомысленная Тома-Томочка, жена рыжего капитана-весельчака, не столько красавица, сколько обладательница жгучей женской неутомимости, привезла из отпуска не замеченную вовремя гонорею. Спустя месяц заражению подверглась треть офицерского состава вместе с женами. Военфельдшера сбились с ног, бегая с уколами по квартирам. Ни одна семья после инцидента не распалась. И Бессонов, прислушиваясь к тому, как остров гудел, сотрясался от грандиозной сплетни, сделал для себя вывод, что военные люди и их жены переплетены между собой в настолько тесных своеобразных связях и симпатиях, что они были истинно одной семьей, одним большим племенным родом, спроецированным из трехтысячелетней давности на нынешнее время.

Весь разнообразный островной народ – и военный, и гражданский – имел своим главным досуговым занятием усиленное уничтожение изобильно ввозимого на остров спиртного. Одно время Южно-Курильский район из тысяч районов Советского Союза занимал четвертое место по количеству декалитров спиртного, принимаемых на грудь каждой смертной душой. Бессонова удивляла не столько эта цифра, случайно просочившаяся в народ из райкомовских бумаг, – он был непосредственным свидетелем и соучастником грандиозной попойки, организованной советской властью на островах. Еще больше его удивляло, что где-то в огромной стране есть три района, расположившиеся на пьяном пьедестале и затмившие достижения Южных Курил. «Какой же крепкий и решительный народ должен был населять те земли?» – думал Бессонов о неизвестных ему поклонниках огненной воды.

Было что-то недоступное логике: всеобщность искушения пьянством. Словно потустороннее пагубное дыхание касалось островитян: они принимали эту пагубу в свои души с сожалением, но и с отчаянной безрассудностью – кроме немногих больных людей и малолетних детей, крепко пили почти все – и кто пристрастен был к вину, и кто бросил бы, выпади ему такая возможность. Бессонов видел, что и чистые дети, подрастая, вливаются в общий поток взрослой жизни, и приходил к выводу, что, в общем-то, и нет никакой границы между детством и взрослостью, между маленькими и большими людьми. Человеческие метаморфозы аморфны, и взрослые были теми же детьми, которым многое из того, что запрещалось вчера, сегодня позволили.

Спирт, водка, бормотуха завозились пароходами без перебоев. Но чаще бывало так, что приходил только пароход со спиртом, или пароход с шампанским, или пароход с бормотухой «Лидия», или в сочетаниях: спирт и шампанское, коньяк и «Старый замок». Бывало, что мужики в грязных робах собирались в мастерских или на берегу и пили ящиками шампанское, закусывая неизменной пачкой печенья. И хотя шампанское для питья – не очень удобная жидкость, особенно плохо идущая из горлышка, была в таком питье и особая сладкая ирония, подогреваемая подначками над тем, что им никак не было доступно, – над сибаритством; это делалось – и пилось, и подначивалось, – и выливалась просто так из выпендрежа на землю бутылка-другая-третья со скверной заносчивостью. Все знали, что они бичи, друг друга так и называли: бичи. Здорово, бичи! Но они знали также, что ничего общего не имели с материковскими помоечными опущенцами. Курильский бич – это особый покрой, совсем другое явление, а слово – только омоним. Курильский бич – трудяга, тот, кто вкалывает с утра до ночи, кто прошел особый отсев, он тот, кто сумел сдернуть себя с насиженного на материке места, сорвать и себя, и семью, что уже говорит о высокой энергетике, и помчаться на край света – не под пальмами загорать, а вкалывать: он знал, зачем ехал сюда. И если смотреть на происхождение слова, то так оно и выходило: многие из них были бывшими интеллигентными человеками. Они знали себе цену и еще больше набивали ее, втаптывая в землю, изливая шампанским малейший намек на изнеженность – на свою вчерашнюю изнеженность, на тепличную сопливость.

А Бессонов смотрел на них, на себя и думал, как долго продлится этот народ здесь и выльется ли его рождение во что-то или он затухнет так же, как затухли его предшественники. Древние айны назвали остров Кунаширом – черной землей, землей, посыпанной пеплом, как голова вдовы. Но до айнов были другие: коро-пок-гуру – пещерные люди, маленькие приземистые монголоиды. Айны пришли позже и вырезали коро-пок-гуру. Древние айны – загадка. Большие, бородатые, голубоглазые, как европейцы. Японцы воевали с ними четыреста лет и теснили с юга оружием, сифилисом и саке. А с севера пришли русские купцы – без стрельбы, но с теми же искушениями. Японцы, через сто лет забрав у России острова, согнали осколки народца, уставшего сопротивляться, сделавшегося добродушным и даже раболепным, в гетто на Шикотане, заставили их, охотников и рыболовов, выращивать репу и разводить овец и переморили курильских айнов до единого человека. Но потом настала очередь японцев бежать с островов. А теперь новый народ, собранный с бору по сосенке, называемый русским, – он тоже висел на волоске изгнания.

* * *

Бессонов в последние годы часто перекладывал на себя это предстоящее изгнание. Он, как и все курильчане, понимал, что раз уж за дело взялись авантюристы и торгаши, то передача островов Японии – вопрос времени. И понимал также, что японцы ни за какие коврижки не потерпят на своей земле инородцев – если только, подобно айнам, стать не просто вторым сортом, а превратиться во внесортовое мясо. И он на себя примерял исход на материк, где люди уже притерпелись, приспособились к голодному выживанию, перекладывал на жену и думал: вот для кого предстоящее бегство станет сущим бедствием.

Полина Герасимовна год от года добрела крупным туловищем, оплывая неравномерными буграми. И Бессонов, исподволь проследивший за всеми этапами эволюции-деградации жиревшей стареющей женщины, без особого удивления отмечал, что в итоге сложных природных пертурбаций из статной крупной красавицы получилась неуклюжая баба на длинных ногах с жирными ляжками и тонкими костлявыми икрами, с искаженным полнотой лицом, с толстыми нагорбиями, оплывшей шеей и развалившимся по бокам живота мощным выменем – такая же обрюзгшая баба, как и большинство курильских женщин. Лет через пятнадцать они в полной мере соответствовали друг другу, она и Бессонов – красномордый одеревенщившийся широкий мужик с громким хриплым голосом. А он силился рассмотреть под ее наслоениями прежнюю Полю, и она проступала неожиданно и мельком – голосом, взглядом, нежностью… И тогда он, понимая, что и сам уже совсем не мальчик, мирился с той